госпиталя Отель-Дьё, и поэтому, когда началось восстание, я пошел туда—

там было гораздо больше работы, там я был нужнее. Кроме того, очень было важно,

чтобы там были люди, которые могли законно требовать новых припасов лекарств и

новых инструментов, чтобы их переправлять: к нам приходили из этих ячеек, а мы

им передавали казенные инструменты, иначе им невозможно было бы получить их в

таком количестве. Одно время французская полиция поручила мне заведовать

машиной «скорой помощи» во время бомбежек, и это давало возможность перевозить

куда надо нужных Сопротивлению людей.

А еще я работал в больнице Брок, и немцы решили, что отделение, где

я работал, будет служить отделением экспертизы, и к нам посылали людей, которых

они хотели отправлять на принудительные работы в Германию. А немцы страшно

боялись заразных болезней, поэтому мы выработали целую систему, чтобы, когда

делались рентгеновские снимки, на них отпечатывались бы какие-нибудь

туберкулезные признаки. Это было очень просто: мы их просто рисовали. Все, кто

там работал, работали вместе, иначе было невозможно,— сестра милосердия,

другая сестра милосердия, один врач, я, мы ставили «больного», осматривали его

на рентгене, рисовали на стекле то, что нужно было, потом ставили пленку и

снимали, и получалось, что у него есть все что нужно. Но это, конечно, длилось

не так долго, нельзя было без конца это делать, нужно было уходить. Мы ведь

никого не пропускали: если не туберкулез, то что-нибудь другое, но мы никого

не пропустили за год с лишним. Ну, объясняли, что, знаете, такое время:

недоедание, молодежь некрепкая… Потом немцы все же начали недоумевать, и тогда

я принялся за другое: в Русской гимназии101

преподавать— от одних калек к другим!

Еще одно интересное открытие периода войны, оккупации. Одна из вещей, с

которыми нам в жизни, и тем более в молитве, приходится бороться, это вопрос

времени. Мы не умеем— а надо научиться— жить в мгновении, в котором

ты находишься: ведь прошлого больше нет, будущего еще нет, и