там работал, работали вместе, иначе было невозможно,— сестра милосердия,

другая сестра милосердия, один врач, я, мы ставили «больного», осматривали его

на рентгене, рисовали на стекле то, что нужно было, потом ставили пленку и

снимали, и получалось, что у него есть все что нужно. Но это, конечно, длилось

не так долго, нельзя было без конца это делать, нужно было уходить. Мы ведь

никого не пропускали: если не туберкулез, то что-нибудь другое, но мы никого

не пропустили за год с лишним. Ну, объясняли, что, знаете, такое время:

недоедание, молодежь некрепкая… Потом немцы все же начали недоумевать, и тогда

я принялся за другое: в Русской гимназии101

преподавать— от одних калек к другим!

Еще одно интересное открытие периода войны, оккупации. Одна из вещей, с

которыми нам в жизни, и тем более в молитве, приходится бороться, это вопрос

времени. Мы не умеем— а надо научиться— жить в мгновении, в котором

ты находишься: ведь прошлого больше нет, будущего еще нет, и

единственный момент, в котором ты можешь жить, это теперь, а ты не

живешь, потому что застрял позади себя или уже забегаешь вперед себя. И

дознался я до чего-то в этом отношении милостью Божией и немецкой полиции. Во

время оккупации я раз спустился в метро, и меня сцапали, говорят: покажи

бумаги! Я показал. Фамилия моя пишется через два «о»: Bloom. Полицейский

смотрит, говорит: «Арестовываю! Вы— англичанин и шпион!» Я говорю:

«Помилуйте, на чем вы основываетесь?» —«Через два „o“ фамилия пишется». Я

говорю: «В том-то и дело— если бы я был англичанин-шпион, я как угодно

назывался бы, только не английской фамилией». —«А в таком случае, что вы

такое?» —«Я русский». (Это было время, когда советская армия постепенно

занимала Германию.) Он говорит: «Не может быть, неправда, у русских глаза такие

и скулы такие». —«Простите, вы русских путаете с китайцами». «А,—

говорит,— может быть. А все-таки, что вы о войне думаете?» А поскольку я

был офицером во французском Сопротивлении, ясно было, что все равно не