С другой стороны— и это, думаю, вполне очевидно,— если начать

облегчать боль, вы сначала способны выдерживать какую-то ее степень, а затем

меньше, еще меньше, и когда вы уверены, что в любой момент можете быть

избавлены от боли, вступает новое страдание: боязнь боли. Есть люди, которые

принимают аспирин, чтобы не заболели зубы. Можно сказать: какое нам, врачам,

дело? Пациент приходит, и мое дело— отозваться на его потребность. Нет,

наше дело— не просто отозваться на его потребность, так же как дело

священника— не просто отзываться на нужду. Мы не лавка, не ресторан, мы

не цирк, наше дело— не просто раздавать то, что нам приказано раздавать.

В современном обществе, где у людей— по крайней мере теоретически—

возросло чувство общности, взаимной ответственности, солидарности (я не говорю

о высших качествах любви, потому что она далеко выше нашего обычного уровня),

мы обязаны ставить своего ближнего, и, разумеется, в первую очередь самих себя,

перед требованием быть человеком. А быть человеком— великое дело, это

подразумевает дерзание, бесстрашие, творческий подход. И все это не выше

человеческих возможностей, только мы сами недостаточно используем свои

возможности.

Я опять-таки думаю о Солженицыне. В какой-то момент он был задержан КГБ и

имел одну из тех «милых» бесед, какие можно иметь с политическим сыском. Ему

было сказано замолкнуть, больше не писать, не говорить, стать как все— и

он отказался. Тогда ему сказали: «Вы уже были в тюрьме, в лагере, разве вы не

понимаете, что мы можем с вами сделать?» И он ответил: «Да, вы уже сделали со

мной все, что могли, и не сломили меня, и я вас больше не боюсь». Мы

восхищаемся им, но можем ли мы подражать ему, если не готовы противостоять

трудностям? Не воображаете ли вы, что пробыть несколько лет в тюрьме и

концлагере— своего рода харизма, которая дает человеку бесконечную

выносливость, героическое мужество? Нет, в тюрьму попадаешь, в лагерь

отправляешься с тем количеством мужества, какое у тебя есть. Разумеется (и это