всенощной, пожалуй, гораздо труднее.

Ну, и тем временем было десять лет тайного монашества, и это было блаженное

время, потому что, как Феофан Затворник говорит: Бог да душа— вот и

весь монах. И действительно был Бог и была душа, или душонка,— что бы там

ни было, но, во всяком случае, я был совершенно защищен от мнения людей. Как

только вы надеваете какую-нибудь форму, будь то военная форма или ряса, люди

ожидают от вас определенного поведения, и вы уже как-то приспосабливаетесь. И

тут я был в военной форме, значит, от меня ожидали того, что военная форма

предполагает, или во врачебном халате, и ожидали от меня того, что ждут от

врача, и весь строй внутренней жизни оставался свободным, подчинялся лишь

руководству моего духовника.

Вот тут я уловил разницу между свободой и безответственностью в свободе.

Потому что его действительной заботой было: ты должен строить свою душу,

остальное все второстепенно. Я, например, одно время страшно увлекся мыслью

сделать медицинскую карьеру и решил сдавать экзамен, чтобы получить специальную

степень. Я отцу Афанасию про это сказал. Он на меня посмотрел и ответил:

«Знаешь, это же чистое тщеславие». Я говорю: «Ну, если хотите, я тогда не

буду». —«Нет,— говорит,— ты пойди на экзамен— и

провались, чтобы все видели, что ты ни на что не годен». Вот такой совет: в

чисто профессиональном смысле это нелепость, никуда не годится такое суждение.

А я ему за это очень благодарен. Я действительно сидел на экзамене, получил

ужасающую отметку, потому что написал Бог весть что даже и о том, что знал,

провалился, был внизу списка, который был в метр длиной; все говорили: ну

знаешь, никогда не думали, что ты такая остолопина,— и чему-то научился,

хотя это и провалило все мое будущее в профессиональном плане. Но тому, чему он

меня тогда научил, он бы меня не научил речами о смирении, потому что сдать

блестяще экзамены, а потом смиренно говорить: да нет, Господь помог,— это

слишком легко.