ужасающую отметку, потому что написал Бог весть что даже и о том, что знал,

провалился, был внизу списка, который был в метр длиной; все говорили: ну

знаешь, никогда не думали, что ты такая остолопина,— и чему-то научился,

хотя это и провалило все мое будущее в профессиональном плане. Но тому, чему он

меня тогда научил, он бы меня не научил речами о смирении, потому что сдать

блестяще экзамены, а потом смиренно говорить: да нет, Господь помог,— это

слишком легко.

А еще до этого, когда я работал с молодежью и как будто у меня это

получалось, отец Афанасий позвал меня, сказал: «Ты слишком преуспеваешь,

слишком доволен собой, ты становишься звездой— брось все». Я ему говорю:

«Хорошо. Что я должен сделать, надо ли объяснять причину? Глупо будет сказать:

я хочу стать святым, поэтому больше не буду работать с молодежью». Он мне

ответил: «Да нет, собери других руководителей, скажи им: я слишком занят медициной,

это меня увлекает больше, чем работа с молодежью, и я ухожу. Если они будут

возмущаться, пожми плечами и скажи: знаете, я пробиваюсь в жизни по-своему, вы

стройте свою жизнь по-вашему. Только чтобы никто не догадался, что у тебя самые

благие побуждения».

То же было и с постригом. Я говорил уже, что дал монашеский обет, но отец

Афанасий все меня в мантию не постригал102;

я его все просил меня постричь, он говорит: «Нет! Ты не готов себя отдать до

конца». Я говорю: «Готов!» —«Нет, вот когда ты придешь ко мне и скажешь:

я пришел, делай со мной что хочешь, и я готов вот сейчас не вернуться домой,

и никогда не дать своим родным знать, что со мной случилось, и не заботиться об

их судьбе, что с ними стало,— вот тогда мы с тобой поговорим. До тех пор

пока ты тревожишься о своей матери или о бабушке, тебе не пришло время

пострига— ты Богу не доверился, на послушание не положился». И с этим я

бился очень долго, должен сказать. У меня не хватало ни веры, ни духа—

ничего. Очень много времени потребовалось, чтобы научиться, что призыв Божий