возмущаться, пожми плечами и скажи: знаете, я пробиваюсь в жизни по-своему, вы

стройте свою жизнь по-вашему. Только чтобы никто не догадался, что у тебя самые

благие побуждения».

То же было и с постригом. Я говорил уже, что дал монашеский обет, но отец

Афанасий все меня в мантию не постригал102;

я его все просил меня постричь, он говорит: «Нет! Ты не готов себя отдать до

конца». Я говорю: «Готов!» —«Нет, вот когда ты придешь ко мне и скажешь:

я пришел, делай со мной что хочешь, и я готов вот сейчас не вернуться домой,

и никогда не дать своим родным знать, что со мной случилось, и не заботиться об

их судьбе, что с ними стало,— вот тогда мы с тобой поговорим. До тех пор

пока ты тревожишься о своей матери или о бабушке, тебе не пришло время

пострига— ты Богу не доверился, на послушание не положился». И с этим я

бился очень долго, должен сказать. У меня не хватало ни веры, ни духа—

ничего. Очень много времени потребовалось, чтобы научиться, что призыв Божий

абсолютен, что Бог на сделки не идет, что каждый раз, как я обращаюсь к Богу с

вопросом, Он отвечает: Я тебя зову— твое дело отозваться безоговорочно. И

так я боролся то против воли Божией, то против своей злой воли, пока не понял

очень ясно, что пора сделать выбор: или я должен сказать «да», или перестать

считать себя членом Церкви, перестать ходить в церковь, перестать причащаться,

потому что никакого смысла нет причаститься, а потом сказать Богу «нет», и

никакого смысла нет быть членом Тела Христова— и таким членом, который

отказывается выполнить Его волю. И— это, должно быть, покажется вам

ужасным— бился я так около полугода, и в один прекрасный день дошел до

того, что биться уже больше не мог. Помню, я вышел утром из дому, не зная, что

это будет за день; я тогда преподавал в гимназии и во время какого-то урока

вдруг понял, что выбор надо сделать сегодня, сейчас. И после последнего урока я

пришел к отцу Афанасию и сказал: «Вот я пришел». —«Монахом становиться?»

—«Да». И тут он стал задавать мне самые невозвышенные вопросы: «Ну