средняя. И вот семнадцати лет она вышла замуж. Она была, наверное, удивительно

чистосердечной и наивной, потому что и в девяносто пять лет она была

удивительно наивна и чистосердечна. Она, например, не могла себе представить,

чтобы ей соврали; ей можно было рассказать самую невозможную вещь— она на

вас смотрела такими детскими, теплыми, доверчивыми глазами и говорила: «Это правда?»

Я сам пробовал, без необходимости, а просто расскажешь что-нибудь несосветимое,

чтобы рассмешить ее, как анекдот рассказывают. Она и я никогда не умели вовремя

рассмеяться; когда нам рассказывали что-нибудь смешное, мы всегда сидели и

думали. Когда мама нам рассказывала что-нибудь смешное, она нас сажала рядом на

диван и говорила: я вам сейчас расскажу что-то смешное, когда я вам подам знак,

вы смейтесь, а потом будете думать.

Дедушка решил учить ее русскому языку, дал ей грамматику и полное собрание

сочинений Тургенева и сказал: «Теперь читай и учись». И бабушка действительно

до конца своей жизни говорила тургеневским языком. Она никогда очень хорошо не

говорила, но говорила языком Тургенева, и подбор слов был такой. Итальянского

во мне, думаю, очень мало. У меня реакция скорее антиитальянская, они мне по

характеру совершенно не подходят. Вот страна, где я ни за что не хотел бы жить!

Когда я был экзархом88, я

ездил в Италию, и всегда с таким чувством: Боже мой! Надо в Италию! У

меня всегда было ощущение, что Италия— это опера в жизни: ничего

реального. Мне не нравится итальянский язык, мне не нравится их вечная

возбужденность, драматичность, так что Италия из всех стран, которые я знаю,

пожалуй, последняя, где я бы поселился.

После свадьбы они с дедушкой приехали в Россию. Позже мой дед служил на

Востоке, а мама была тогда в Смольном и приехала на каникулы к родителям (шесть

дней на поезде из Петербурга до персидской границы, а потом на лошадях до

Эрзерума), где и познакомилась с моим отцом, который был драгоманом, то есть,

говоря по-русски, переводчиком в посольстве. Потом дед кончил срок своей