тигра— все это она могла делать. Другое дело, что она совсем не была

подготовлена к эмигрантской жизни, но она знала французский, знала русский,

знала немецкий, знала английский, и это, конечно, ее спасло, потому что, когда

мы приехали на Запад, время было плохое— 1921год и безработица, но

тем не менее со знанием языка можно было что-то получить, потом она научилась

стучать на машинке, научилась стенографии и работала уже всю жизнь.

Как отцовские предки попали в Россию, мне неясно; я знаю, что они в

петровское время из Северной Шотландии попали в Россию, там и осели. Мой дед со

стороны отца еще переписывался с двоюродной сестрой, жившей на северо-западе

Уэстерн-Хайлендс; она была уже старушка, жила одна, в совершенном одиночестве,

далеко от всего и, по-видимому, была мужественная старушка. Единственный

анекдот, который я о ней знаю, это из письма, где она рассказывала деду, что

ночью услышала, как кто-то лезет вверх по стене; она посмотрела и увидела, что

на второй этаж подымается по водосточной трубе вор, взяла топор, подождала,

чтобы он взялся за подоконник, отрубила ему руки, закрыла окно и легла спать. И

все это она таким естественным тоном описывала— мол, вот какие бывают

неприятности, когда живешь одна. Больше всего меня поразило, что она могла

закрыть окно и лечь спать: остальное— его дело.

Жили они в Москве, дедушка был врачом, а отец учился дома с двумя братьями и

сестрой, причем дед требовал, чтобы они полдня говорили по-русски, потому что

естественно— местное наречие, а другие полдня— один день по-латыни,

другой день по-гречески сверх русского и одного иностранного языка, который

надо было учить для аттестата зрелости,— это дома. Потом он поступил на

математический, кончил и оттуда— в школу Министерства иностранных дел,

дипломатическую школу, где проходили восточные языки и то, что нужно было для

дипломатической службы.

Отец еще семнадцати-восемнадцатилетним юношей ездил на Восток летом, во

время каникул, верхом, один через всю Россию, через Турцию— это считалось