принималось, судя по тому, что никто из моих никогда в церковь не ходил до

того, как впоследствии я стал ходить и их «водить»; отец начал ходить до меня,

но это было уже значительно позже, после революции, в конце двадцатых—

начале тридцатых годов.

В 1961году я в Лозанне встретил священника, который меня крестил. Была

очень забавная встреча, потому что я приехал туда молодым епископом (молодым по

хиротонии), встретил его, говорю: «Отец Константин, я так рад вас снова

повидать!» Он на меня посмотрел, говорит: «Простите, вы, вероятно, путаете. Мы,

по-моему, с вами не встречались». Я говорю: «Отец Константин! Как вам не

стыдно, мы же с вами знакомы годами— и вы меня не узнаете?!» —«Нет,

простите, не узнаю». —«Как же, вы меня крестили!» Ну, он пришел в большое

возбуждение, позвал своих прихожан, которые там были: смотрите, говорит, я

крестил архиерея! А в следующее воскресенье я был у него в церкви, посередине

церкви была книга, где записываются крестины, он мне показал, говорит: «Что же

это значит, я вас крестил Андреем— почему же вы теперь Антоний?» В общем,

претензия, почему я переменил имя. А потом он служил и читал Евангелие

по-русски, и я не узнал, что это русский язык был. Говорили мы с ним

по-французски, служил он по-гречески, а Евангелие в мою честь читал на русском

языке,— хорошо, что кто-то мне подсказал: вы заметили, как он старался

вас ублажить, как он замечательно по-русски читает? Ну, я с осторожностью его

поблагодарил.

Месяца два после моего рождения мы прожили с родителями в Лозанне, а потом

вернулись в Россию. Сначала жили в Москве, в теперешнем Скрябинском музее, а в

1915—1916году мой отец был снова назначен на Восток, и мы уехали в

Персию. И там я провел вторую часть относительно раннего детства, лет до семи.

Воспоминаний о Персии у меня ясных нет, только отрывочные. Я, скажем,

глазами сейчас вижу целый ряд мест, но я не мог бы сказать, где эти места.

Например, вижу большие городские ворота: это может быть Тегеран, может быть