бывал пойман и оседлан. Но этим не кончалось, потому что он научился, что если

до того, как на него наложат седло, он падет наземь и начнет валяться на спине,

то гораздо труднее будет его оседлать. Но и этим еще не кончалось, потому что у

него был принцип: если от него хотят одного, то надо делать другое, и поэтому,

если вы хотели, чтобы он куда-то двигался, надо было его обмануть, будто вы

хотите, чтобы он не шел. И самым лучшим способом было воссесть очень высоко на

персидское седло, поймать осла за хвост и потянуть его назад, и тогда он быстро

шел вперед.

Еще у меня воспоминание о первой железной дороге. На всю Персию была одна

железная дорога, приблизительно в пятнадцать километров длиной, между не то

Тегераном, не то Тавризом и местом, которое называлось Керманшах и почиталось

(почему— не помню) местом паломничества. И все шло замечательно, когда

ехали из Керманшаха в город, потому что дорога под гору шла. Но когда поезд

должен был тянуть вверх, он доходил до мостика, вот такого, с горбинкой, и

тогда все мужчины вылезали, и белые, европейцы, люди знатные шли рядом с

поездом, а люди менее знатные толкали. И когда его протолкнут через эту

горбинку, можно было снова садиться в поезд и даже очень благополучно доехать,

что было, в общем, очень занимательно и большим событием: ну подумайте—

пятнадцать километров железной дороги!

Затем, когда мне было лет семь, я сделал первое великое открытие из

европейской культуры: первый раз в жизни видел автомобиль. Помню, бабушка

подвела меня к машине, поставила и сказала: «Когда ты был маленький, я тебя

научила, что за лошадью не стоят, потому что она может лягнуться; теперь

запомни: перед автомобилем не стоят, потому что он может пойти». Тогда

автомобили держались только на тормозах, и поэтому никогда не знаешь, пойдет

или не пойдет.

В Персии на первых порах у меня была русская няня; потом был период,

примерно с 1918 по 1920год, когда никого не было— бабушка, мама;