пор. Оно все увешено маленькими тряпочками: на Востоке в то время (не знаю, как

теперь), когда вы проходили мимо какого-нибудь святого места, то отрывали

лоскут одежды и привешивали к дереву или к кусту или, если нельзя было это

сделать, клали камень, и получались такие груды. И там это деревце стояло, оно

чуть не потерпело крушение, потому что во время второй мировой войны

американские солдаты его вырыли, погрузили на джип и собирались уже везти в

Америку: дерево добра и зла— это же куда интереснее, чем перевезти

какой-нибудь готический собор, все-таки гораздо старее. И местное население их

окружило и не дало джипу двигаться, пока командование не было предупреждено и

их не заставили врыть обратно дерево добра и зла. Так что оно еще, вероятно,

там и стоит.

В этот период я в первый и в последний раз курил. На пути было удивительно

голодно и еще более, может быть, скучно, и я все ныл, чтобы мне что-нибудь дали

съесть, чтобы скоротать время. А есть было нечего, и моя мать пробовала отвлечь

мое внимание папиросой. В течение недели я пробовал курить, пососал одну

папиросу, пососал другую, пососал третью, но понял, что папироса— это

чистый обман, что это не пища и не развлечение, и на этом кончилась моя карьера

курильщика. Потом тоже не курил, но совсем не из добродетельных соображений.

Мне говорили: закуришь, как все,— а я не хотел быть как все. После

говорили, что закуришь, когда попадешь в анатомический театр, потому что иначе

никто не выдерживает, и я решил— умру, но не закурю. Говорили, что, когда

попаду в армию, закурю, но так и не закурил.

Так мы доехали до Басры, и так как в то время в океане были мины, то самый

короткий путь на запад был от Басры в Индию, и мы поехали на восток, к Индии.

Там прожили с месяц, и единственное, что я помню, это красный цвет бомбейских

зданий, высокие башни, куда парсы90

складывают своих усопших, чтобы их хищные птицы съели, и целые стаи орлов и

других хищных птиц кружили вокруг этих башен; это единственное воспоминание,