которое у меня осталось, кроме еле выносимой жары.

А затем нас отправили в Англию, и тут я был полон надежд, которые, к

сожалению, не оправдались. Нас посадили на корабль, предупредив, что он

настолько обветшал, что, если будет буря, он непременно потерпит крушение. А я

начитался «Робинзона Крузо» и всяких интересных вещей и, конечно, мечтал о

буре. Кроме того, капитан был полон воображения, если не разума, и решил, что

всем членам семьи зараз погибать не надо, и поэтому маму приписал к одной

спасательной лодке, бабушку— к другой, меня— к третьей, чтобы хоть

один из нас выжил, если будем погибать. Мама очень несочувственно отнеслась к

мысли о кораблекрушении, и я никак не мог понять, как она может быть такой

неромантичной.

Двадцать три дня мы плыли из Бомбея до Гибралтара, а в Гибралтаре так и

стали: корабль решил никогда больше не двигаться никуда. И нас высадили, причем

большую часть багажа мы получили, но один большой деревянный ящик уплыл, то

есть был перевезен в Англию, и мы получили его очень много лет спустя,

англичане нас где-то отыскали и заставили уплатить фунт стерлингов за хранение.

Это было громадное событие, потому что это был один из тех ящиков, куда в

последнюю минуту вы сбрасываете все то, что в последнюю минуту вы не можете оставить.

Сначала мы разумно упаковали то, что нужно было, потом— что можно было,

оставив то, что никак уже нельзя было взять, а в последнюю минуту— сердце

не камень, и в этот ящик попали самые, конечно, драгоценные вещи, то есть

такие, которые меня как мальчика интересовали в тысячу раз больше, чем теплое

белье или полезные башмаки.

И вот мы пропутешествовали через Испанию, и единственное мое воспоминание об

Испании— это Кордова и мечеть. Я ее не помню глазами, но помню

впечатление какой-то дух захватывающей красоты и тишины. Затем север Испании:

дикий, сухой, каменистый и который так хорошо объясняет испанский характер.

Затем попали в Париж, и там я сделал два открытия. Одно: впервые в жизни я