казалось, что лучше уж взлететь на воздух, чем быть погребенными под землей. Мы

посидели, затем моя мать сделала очень заманчивое предложение— пойти на

кухню, развести огонь из кучки усердно нами собранных щепок, согреть воды и

назвать это чаем: это все, что у нас было. Она пошла на кухню, раздался взрыв,

затем ее крик, и я подумал, что маму ранило. (Она никогда не боялась обстрела,

она и до революции вела очень мужественную жизнь.) Я бросился на кухню и нашел

мать на четвереньках на кухонном столе. Она указывала в угол и говорила: «Там…

там…»— а там была мышь. Интересно, осознавали ли вы когда-нибудь, как

трудно посмотреть на мышь? Она слишком мала, она далеко внизу. Посмотреть можно

на что-то большое, что является вызовом для нас, но если смотреть на мышь, нет

ни мыши, ни человека,— мы не умеем стать во весь рост перед этими мышами,

сами делаемся маленькими, в их рост… пока нас не съест кошка.

Это приложимо к страданию, это приложимо к нашему отношению к смерти. Я верю

и хотел бы, чтобы и вы верили, что в ответственном обществе, которое хочет

построить град человеческий, достойный Человека (и для тех из нас, кто

верующий,— град человеческий, который мог бы вырасти в град Божий), роль

медика, как и священника, как и каждого члена общества, но в своем роде,—

не уклониться от вызова, какой ставит нам жизнь, не быть тем, кто делает людей

податливыми, трусливыми, беспомощными. Это профессия, у которой есть видение

жизни, потому что у нас есть видение смерти и их противостояния, потому что у

нас есть видение того, что такое человек, и благодаря этому видению мы не смеем

позволить себе или кому бы то ни было быть ниже человеческого роста.

Вопросы медицинской этики

Вопросы медицинской этики21

Владыка, ты был верующим врачом, потом даже принял тайный монашеский

постриг. Отличался ли твой подход к медицине от подхода неверующего, но

добросовестного врача?

Я думаю, что так резко разделять не всегда возможно, потому что в основе