вслух— так гладко, хорошо,— зачем же еще что-то другое? Один из

родственников пытался меня вразумить: «Видишь, я хорошо учился, теперь имею

хорошую работу, хороший заработок, могу поддерживать семью». Я его только

спросил: «Ты не мог бы делать это за двоих?»

Так или иначе, в Вене я попал в школу, и учился года полтора, и отличился в

школе очень позорным образом— вообще школа мне не давалась в смысле чести

и славы. Меня водили как-то в зоологический сад, и, к несчастью, на следующий

день нам задали классную работу на тему «Кем вы хотите стать». И, конечно,

маленькие австрияки написали всякие добродетельные вещи: один хотел быть

инженером, другой— доктором, третий еще чем-то; а я был так вдохновлен

тем, что видел накануне, что написал— даже с чдной, с моей

точки зрения, иллюстрацией— классную работу на тему «Я хотел бы быть

обезьяной». На следующий день я пришел в школу с надеждой, что оценят мои

творческие дарования. И учитель вошел в класс и говорит: «Вот, я получил одну

из ряда вон выдающуюся работу. Встань!» Я встал— и тут мне был разнос,

что «действительно видно: русский варвар, дикарь, не мог ничего найти лучшего,

чем возвращение в лоно природы» и тому подобное.

Это основные события из школьной жизни там. Два года назад я впервые снова

попал в Вену и наговаривал ленты для радио; и тот, кто делал запись, меня

спросил, был ли я когда-нибудь в Вене. «Да». —«А что вы тогда делали?»

—«Я был в школе». —«Где?» —«В такой-то». Оказалось, что мы

одноклассники, после пятидесяти лет встретились; ну, конечно, друг друга не

узнали, и дальше знакомство не пошло.

С детства меня заставляли говорить по-русски и по-французски; по-русски я

говорил с отцом, по-французски— с бабушкой, на том и на другом языке с

матерью. И единственное, что было запрещено, это мешать языки, это

преследовалось очень строго, и я к этому просто не привык. Ну, по-персидски

говорил свободно. Это я, конечно, забыл в течение трех-четырех лет, когда мы