чего какое-нибудь переживание может глубоко войти в плоть и кровь.

Но чему я научился тогда, кроме того, чтобы физически выносить довольно

многое, это тем вещам, от которых мне пришлось потом очень долго отучаться:

во-первых, что всякий человек, любого пола, любого возраста и размера, вам от

рождения враг и опасность, во-вторых, что можно выжить, только если стать

внутри совершенно бесчувственным и каменным, в-третьих, что можно жить, только

если уметь жить, как зверь в джунглях. Агрессивная сторона во мне не очень

развилась, но вот эта убийственная другая сторона, чувство, что надо стать

совершенно мертвым и окаменелым, чтобы выжить,— ее мне пришлось годами

потом изживать, действительно годами.

В полдень в субботу из школы отпускали, и в четыре часа в воскресенье надо

было возвращаться, потому что позже идти через этот квартал было опасно. А в

свободный день были другие трудности, потому что мама жила в маленькой

комнатушке, где ей разрешалось меня видеть днем, но ночевать у нее я не имел права.

Это была гостиница, и часов в шесть вечера мама меня торжественно выводила за

руку, так чтобы хозяин видел, потом она возвращалась и разговаривала с

хозяином, а я в это время на четвереньках проползал между хозяйской конторкой и

мамиными ногами, заворачивал за угол коридора и пробирался обратно в комнату.

Утром я таким же образом выползал, а потом мама меня торжественно приводила, и

это было официальным возвращением после ночи, проведенной «где-то в другом

месте». Нравственно это было очень неприятно— чувствовать, что ты не

только лишний, но просто положительно нежеланный, что у тебя места нет,

нигде его нет. Не так удивительно поэтому, что мне случалось в свободные

дни бродить по улицам в надежде, что меня переедет автомобиль и что все это

будет кончено.

Были все же очень светлые вещи: скажем, этот день, который проводился дома,

был очень светлый, было много любви, много дружбы, бабушка много читала. Во

время каникул— они были длинными— мы уезжали куда-нибудь в деревню,