за какие страхи, ни за какие предрассудки, детские свойства, а отец в те

периоды, когда мы были вместе, во мне развивал мужественные свойства просто

рассказами о мужественных поступках, о том, какие были люди, и поэтому я сам

тянулся к этому. Не к какому-то особенному героизму, а к тому, что есть такое

понятие— мужество, которое очень высоко и прекрасно, поэтому

мальчиком я себя воспитывал очень много в дисциплине. Когда я начал уже больше

сознавать, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, я в себе воспитывал

физическую выдержку. Отец, например, считал позором, если ты возьмешь горячую

кастрюлю и ее выпустишь из рук: держи! А если обожжешь пальцы— потом

посмотрим. Это также относилось к утомлению, к боли, к холоду и так далее. Я

себя очень воспитывал в этом отношении, потому что мне казалось, что это—

да! Это мужественное свойство. Когда мне было лет

пятнадцать-шестнадцать, я годами спал при открытом окне без одеяла, и когда

было холодно, я вставал, делал гимнастику, ложился обратно— ну, все это

впрок как будто пошло.

В той школе я провел три года. Почему? Она была самая дешевая, во-первых,

затем, единственная по тому времени вокруг Парижа и в самом Париже, где мне

можно было быть живущим. Потом меня перевели в другую— там был просто рай

земной, божьи коровки. После того, что я видел в первой школе, самые ярые тут

были просто как картинки.

Я был слишком ленив для того, чтобы быть шаловливым мальчиком: у меня было

чувство, что шалости просто того не стоят. Меня школа не интересовала, меня

интересовали только русские организации; и кроме того, я обнаружил очень важную

вещь: если ты учишься плохо, ты два года сидишь в одном классе, и так как я

хотел избавиться от школы поскорее, то я всегда учился так, чтобы не

засидеться, это было моим основным двигателем. А некоторые предметы я любил и

ими занимался, то есть «некоторые», множественное число— почти

преувеличение, потому что я увлекался латынью. Меня всегда интересовали и