увлекали языки, латынь мне страшно нравилась, потому что одновременно с латынью

я увлекся архитектурой, а латынь и архитектура одного свойства: это язык,

который весь строится по определенным правилам, именно как строишь

здание— и грамматика, и синтаксис, и положение слов, и соотношение

слов,— и этим меня латынь пленила. Немецкий я любил, немецкую поэзию,

которую я и до сих пор люблю. Про архитектуру, когда мне было лет десять, я

очень много читал, а потом успокоился, увлекся другим— воинским строем,

тем, что называлось «родиноведение», то есть всем, что относилось к

России,— историей, географией, языком опять-таки, и жизнью ради нее. Я

учился во французской школе, и там идеологической подкладки никакой не было:

просто приходили, учились и уходили, или жили в интернате, но все равно ничего

не было за этим.

Позже были товарищи в организации, то есть люди, мальчики, которых я любил

больше или меньше, но я никогда ни к кому не ходил и никогда никого не

приглашал. Не из принципа, а просто желания не было: я любил сидеть дома у себя

в комнате один. Я повесил у себя на стене цитату из Вовенарга: «Тот, кто ко мне

придет, окажет мне честь; кто не придет, доставит мне удовольствие», и

единственный раз, когда я пригласил мальчика в гости, он посмотрел на цитату и

ушел. Общительным я никогда не был; я любил читать, любил жить со своими

мыслями и любил русские организации. Я их рассматривал как место, где из нас куют

что-то, и мне было все равно, кто со мной, если он разделяет эти мысли;

нравится он мне или не нравится— мне было совершенно все равно, лишь бы

он был готов головой стоять за эти вещи.

В 1925году я уже не был живущим в школе, у меня было немножко больше

времени, и я попал в первую свою русскую организацию, скаутскую, вроде

пионеров, которая отличалась от других тем, что кроме обычных летних лагерных

занятий, таких, как палатки, костры, готовка на улице, лесные походы и так

далее, нам прививалась русская культура и русское сознание; лет с