Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
или с французскими семьями мы сталкивались на работе или в школе и не иначе, и
это не заходило никуда дальше. Какая-то доля западной культуры прививалась, но
чувством мы не примыкали.
Еще из воспоминаний об отношениях с французами, это когда мы уже жили на
Сен-Луи-ан-л’Иль; мама получила работу литературного секретаря у издателя, и ее
хозяин сказал ей однажды, когда она не смогла прийти на работу: «Знайте, мадам,
что одна только смерть, ваша смерть, может быть оправданием, что вы не
пришли на работу».
Когда мне было лет четырнадцать, у нас впервые оказалось помещение (в
Буа-Коломб), где мы могли жить все втроем: бабушка, мама и я; отец жил на
отлете— я вам скажу об этом через минуту,— а до того мы жили, как я
рассказывал, кто где и кто как. И в первый раз в жизни с тех пор, как кончилось
ранее детство, когда мы ехали из Персии, я вдруг пережил какую-то возможность
счастья; до сих пор, когда я вижу сны блаженного счастья, они происходят в этой
квартире. В течение двух-трех месяцев это было просто безоблачное блаженство. И
вдруг случилась совершенно для меня неожиданная вещь: я испугался счастья.
Вдруг мне представилось, что счастье страшнее того очень тяжелого, что было
раньше, потому что, когда жизнь была сплошной борьбой, самозащитой или попыткой
уцелеть, в жизни была цель: надо было уцелеть вот сейчас, надо было обеспечить
возможность уцелеть немножко позже, надо было знать, где переночуешь, надо было
знать, как достать что-нибудь, что можно съесть,— вот в таком порядке. А
когда вдруг оказалось, что всей этой ежеминутной борьбы нет, получилось, что
жизнь совершенно опустела, потому что можно ли строить всю жизнь на том, что
бабушка, мама и я друг друга любим— но бесцельно? Что нет никакой глубины
в этом, что нет никакой вечности, никакого будущего, что вся жизнь в плену двух
измерений: времени и пространства,— а глубины в ней нет; может быть,
какая-то толщина есть, она может какие-то сантиметры собой представлять, но
ничего другого, дно сразу. И представилось, что если жизнь так бессмысленна, как