заходить туда в любое время, но это было сложно. И по вечерам я молился

долго— ну, просто потому, что я очень медлительный, у меня техника

молитвы была очень медлительная. Я вычитывал вечернее правило, можно сказать,

три раза: прочитывал каждую фразу, молчал, прочитывал второй раз с земным

поклоном, молчал и вычитывал для окончательного восприятия— и так все

правило. Все это вместе взятое занимало около двух часов с половиной, что было

не всегда легко и удобно, но очень питательно и насладительно, потому что тогда

доходит, когда ты всем телом должен отозваться: Господи, помилуй!—

скажешь с ясным сознанием, потом скажешь с земным поклоном, потом встанешь и

скажешь уже, чтобы запечатлеть, и так одну вещь за другой. Из этого у меня

выросло чувство, что это— жизнь: пока я молюсь— я живу, вне этого

есть какой-то изъян, чего-то не хватает. И жития святых читал по Четьям-Минеям просто

страницу за страницей, пока не прочитал все. В первые годы я очень был увлечен

житиями и высказываниями отцов пустыни, которые для меня и сейчас гораздо

больше значат, чем многие богословские отцы95.

Когда я кончал среднюю школу, то думал— что делать? Собрался

пустынником стать— оказалось, что пустынь-то очень мало осталось и что с

таким паспортом96, как у

меня, ни в какую пустыню не пустят, и кроме того, у меня были мать и бабушка,

которых надо было как-то содержать, и из пустыни это неудобно. Потом хотел

священником стать, позже решил идти в монастырь на Валаам, а кончилось тем, что

все это более или менее сопряглось в одну мысль, не знаю, как она родилась,

она, вероятно, складывалась из разных идей: что я могу принять тайный постриг,

стать врачом, уехать в какой-нибудь край Франции, где есть русские, слишком

бедные и малочисленные для того, чтобы иметь храм и священника, стать для них

священником и сделать это возможным тем, что, с одной стороны, я буду врачом,

то есть буду себя содержать, а может быть, и бедным помогать, и с другой

стороны, тем, что, будучи врачом, можно всю жизнь быть христианином, это легко