кухне. Копал три часа, и ров получился отличный. Приходит капрал, говорит:

дурень, осел, копать надо было с востока на запад. Я мог бы ему сказать, что он

сам сначала ошибся, но какое мне дело до того, что он ошибался? Он велел мне

засыпать ров, а засыпав, я стал бы, вероятно, копать заново, но к тому времени

он нашел другого «добровольца», который получил свою долю.

Меня очень поразило тогда то чувство внутренней свободы, которое дает

абсурдное послушание, потому что, если бы моя деятельность определялась точкой

приложения и если бы это было делом осмысленного послушания, я бы сначала

бился, чтобы доказать капралу, что надо копать в другом направлении, и

кончилось бы все карцером. Тут же просто потому, что я был совершенно

освобожден от чувства ответственности, вся жизнь была именно в том, что можно

было совершенно свободно отзываться на все и иметь внутреннюю свободу

для всего, а остальное была воля Божия, проявленная через чью-то ошибку.

Другие открытия, к тому же периоду относящиеся. Как-то вечером в казарме я

сидел и читал, рядом со мной был огрызок карандаша, с одной стороны

подточенный, с другого конца подъеденный, и, действительно, соблазняться было

нечем; и вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты

никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать, что это твой карандаш, ты

отрекся от всего, чем ты имеешь право обладать. И (вам это, может быть,

покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение есть

своего рода бред) я два или три часа боролся, чтобы сказать: да, этот карандаш не

мой— и слава Богу! В течение нескольких часов я сидел перед этим

огрызком карандаша с таким чувством, что я не знаю, что бы дал, чтобы

иметь право сказать: это мой карандаш. Причем практически это был мой карандаш,

я им пользовался, я его грыз. И он не был мой, так что тогда я почувствовал,

что не иметь— это одно, а быть свободным от предмета— совершенно

другое дело.

Еще одно наблюдение тех лет: что хвалят необязательно за дело и ругают тоже