случаях хвалили, может быть, а я знал, что хвалят совершенно напрасно.

Помню— коль уж до исповеди дошло,— когда я еще был маленьким

мальчуганом, меня пригласили в один дом, и нас несколько человек играли в мячик

в столовой, и этим мячиком мы разбили какую-то вазу. После чего мы притихли, и

нас, я помню, мамаша моего товарища хвалила за то, что мы были такие тихие, и

что мы так прекрасно себя вели, и что я был таким примерным гостем. Я потом

драл домой с таким чувством— как бы успеть сойти с лестницы раньше, чем

она вазу обнаружит. Так что вот вам второй пример: хвалили, и тихий я был,

предельно тихий, только, к сожалению, до этого успел вазу разбить.

На войне же была все-таки какая-то доля опасности, и поэтому сознание, что

ты действительно в руках Божиих, доходит иногда до очень большой меры. Попутно

делаешь всякого рода открытия: о том, что ты не такой замечательный, что есть

вещи гораздо важнее тебя; о том, что есть разные пласты в событиях. Есть,

скажем, пласт, на котором ты живешь, и тебе страшно или какие-то еще чувства

одолевают тебя, а есть помимо этого еще какие-то два пласта: выше, над

тобой— воля Божия, Его видение истории, и ниже— как течет жизнь, не

замечая событий, связанных с твоим существованием. Помню, как-то я лежал на

животе под обстрелом, в траве, и сначала жался крепко к земле, потому что

как-то неуютно было, а потом надоело жаться, и я стал смотреть: трава была

зеленая, небо голубое, и два муравья ползли и тащили соломинку, и так было

ясно, что вот я лежу и боюсь обстрела, а жизнь течет, трава зеленеет, муравьи

ползают, судьба целого мира длится, продолжается, как будто человек тут ни при

чем; и на самом деле он ни при чем, кроме того, что портит все.

Ну, и потом очень простые вещи, которые вдруг делаются очень важными.

Знаете, когда дело доходит до жизни и смерти, некоторые вопросы совершенно

снимаются и под знаком жизни и смерти проявляется новая иерархия ценностей:

ничтожные вещи приобретают какую-то значительность, потому что они человечны,

а некоторые большие вещи делаются безразличными, потому что они не человечны.