конспирации, а просто мест не было, и в моем купе были четыре французские

старушки, которые дрожали со страху, потому что были уверены, что немцы их на

кусочки разорвут, и совершенно пьяный французский солдат, который все кричал,

что вот, появись немец, он его— бум-бум-бум!— сразу убьет. И

старушки себе представляли: войдет немецкий контроль, солдат закричит, и нас

всех за это расстреляют. Ну, я с некоторой опаской ехал, потому что, кроме этой

куртки, на мне все было военное, а военным не разрешалось въезжать—

вернее, разрешалось, но их сразу отбирали в лагеря военнопленных. Я решил, что

надо как-то так встать, чтобы контроль не видел меня ниже плеча, поэтому я

своим спутникам предложил, ввиду того что я говорю по-немецки, чтобы они мне

дали свои паспорта, и я буду разговаривать с контролем. И когда вошел немецкий

офицер, я вскочил, встал к нему вплотную, почти прижался к нему так, чтобы он

ничего не мог видеть, кроме моей куртки, дал ему бумаги, все объяснил, он меня

еще за это поблагодарил, спросил, почему я говорю по-немецки,— ну,

культурный человек, учился в школе, из всех языков выбрал немецкий (что было

правдой, а выбрал-то я его потому, что уже его знал и потому надеялся, что

работать надо будет меньше, но это дело другое). И так мы проехали.

А потом приехали в Париж и поселились, и у нас был знакомый старый

французский врач, еще довоенного изделия, который уже был членом французского

медицинского Сопротивления, и он меня завербовал. Заключалось это в том, что ты

числился в Сопротивлении, и если кого-нибудь из Сопротивления ранили, или нужны

были лекарства, или надо было кого-то посетить, то посылали к одному из этих

врачей, а не просто к кому попало. Были ячейки, приготовленные на момент

освобождения Парижа, куда каждый врач был заранее приписан, чтобы, когда будет

восстание, каждый знал, куда ему идти. Но я в свою ячейку так и не попал,

потому что за полтора-два года до восстания меня завербовало французское

«пассивное Сопротивление» и я занимался мелкой хирургией в подвальном помещении

госпиталя Отель-Дьё, и поэтому, когда началось восстание, я пошел туда—