другая сестра милосердия, один врач, я, мы ставили «больного», осматривали его

на рентгене, рисовали на стекле то, что нужно было, потом ставили пленку и

снимали, и получалось, что у него есть все что нужно. Но это, конечно, длилось

не так долго, нельзя было без конца это делать, нужно было уходить. Мы ведь

никого не пропускали: если не туберкулез, то что-нибудь другое, но мы никого

не пропустили за год с лишним. Ну, объясняли, что, знаете, такое время:

недоедание, молодежь некрепкая… Потом немцы все же начали недоумевать, и тогда

я принялся за другое: в Русской гимназии101

преподавать— от одних калек к другим!

Еще одно интересное открытие периода войны, оккупации. Одна из вещей, с

которыми нам в жизни, и тем более в молитве, приходится бороться, это вопрос

времени. Мы не умеем— а надо научиться— жить в мгновении, в котором

ты находишься: ведь прошлого больше нет, будущего еще нет, и

единственный момент, в котором ты можешь жить, это теперь, а ты не

живешь, потому что застрял позади себя или уже забегаешь вперед себя. И

дознался я до чего-то в этом отношении милостью Божией и немецкой полиции. Во

время оккупации я раз спустился в метро, и меня сцапали, говорят: покажи

бумаги! Я показал. Фамилия моя пишется через два «о»: Bloom. Полицейский

смотрит, говорит: «Арестовываю! Вы— англичанин и шпион!» Я говорю:

«Помилуйте, на чем вы основываетесь?» —«Через два „o“ фамилия пишется». Я

говорю: «В том-то и дело— если бы я был англичанин-шпион, я как угодно

назывался бы, только не английской фамилией». —«А в таком случае, что вы

такое?» —«Я русский». (Это было время, когда советская армия постепенно

занимала Германию.) Он говорит: «Не может быть, неправда, у русских глаза такие

и скулы такие». —«Простите, вы русских путаете с китайцами». «А,—

говорит,— может быть. А все-таки, что вы о войне думаете?» А поскольку я

был офицером во французском Сопротивлении, ясно было, что все равно не

выпустят, и я решил хоть в свое удовольствие быть арестованным. Говорю: «Чудная