живешь, потому что застрял позади себя или уже забегаешь вперед себя. И

дознался я до чего-то в этом отношении милостью Божией и немецкой полиции. Во

время оккупации я раз спустился в метро, и меня сцапали, говорят: покажи

бумаги! Я показал. Фамилия моя пишется через два «о»: Bloom. Полицейский

смотрит, говорит: «Арестовываю! Вы— англичанин и шпион!» Я говорю:

«Помилуйте, на чем вы основываетесь?» —«Через два „o“ фамилия пишется». Я

говорю: «В том-то и дело— если бы я был англичанин-шпион, я как угодно

назывался бы, только не английской фамилией». —«А в таком случае, что вы

такое?» —«Я русский». (Это было время, когда советская армия постепенно

занимала Германию.) Он говорит: «Не может быть, неправда, у русских глаза такие

и скулы такие». —«Простите, вы русских путаете с китайцами». «А,—

говорит,— может быть. А все-таки, что вы о войне думаете?» А поскольку я

был офицером во французском Сопротивлении, ясно было, что все равно не

выпустят, и я решил хоть в свое удовольствие быть арестованным. Говорю: «Чудная

война идет— мы же вас бьем!» —«Как, вы, значит, против немцев?»

—«Да». —«Знаете, я тоже (это был французский полицейский на службе

у немцев), убегайте поскорее». Этим и закончилось, но за эти минуты случилось

что-то очень интересное: вдруг все время, и прошлое, и будущее,

собралось в одно это мгновение, в котором я живу, потому что подлинное прошлое,

которое на самом деле было, больше не имело права существовать, меня за это

прошлое стали бы расстреливать, а того прошлого, о котором я собирался им

рассказывать во всех деталях, никогда не существовало. Будущего, оказывается,

тоже нет, потому что будущее мы себе представляем, только поскольку можем

думать о том, что через минуту будет. И, осмыслив все это после, я обнаружил,

что можно все время жить только в настоящем. И молиться так—

страшно легко. Сказать «Господи, помилуй» нетрудно, а сказать «Господи,

помилуй» с оглядкой на то, что это только начало длиннющей молитвы или целой

всенощной, пожалуй, гораздо труднее.