видим, чтобы они ходили на исповедь раз за разом. Мы видим, что человек,

который прожил каким-то образом недостойно собственного человечества, не говоря

уже о Боге, вдруг видит себя, какой он есть, видит себя с ужасом, потому что

осознает, что, какой он есть, он не имеет права себя даже человеком называть, а

когда он станет перед Богом— что сможет он сказать в свое оправдание?

Признаться в том, что он даже не был человеком, мало. Тот, кто прозрел с такой

силой, может перемениться. Увидев себя с такой яркостью, понимаешь, что ты в

смертной опасности, что в тебе не жизнь, а смерть качествует, действует,

физически ты еще не труп, но по сути уже мертвец. В житиях святых мы

встречаемся с тем, как человек, который вдруг себя так увидел— под

чьим-нибудь влиянием, или посмотрев на другого, или по каким-либо

обстоятельствам,— понял, что таким быть нельзя, невозможно оставаться

таким.

Если мы эти мысли перенесем на то, что я говорил раньше, то вдруг вместо

отчаяния может загореться надежда— надежда, которая основана не на том,

что мы воображаем, будто мы можем сделать усилие, перемениться и все будет

хорошо, мы знаем на опыте, сколько раз мы хотели, мечтали— и ничего не

осуществили. Надежда может загореться совершенно неблекнущая, надежда, которой

ничто не может уничтожить: потому что Бог нас знает, какими мы являемся, какие

мы есть, и вместе с этим Он не только нас любит— Он в нас верит. Любить

можно даже без надежды. Сколько матерей любят своих детей развратных,

наркоманов, убийц: в этом говорит их материнское сердце, но эта любовь человека

не всегда облагораживает или меняет. Для того чтобы человека переменить, надо

ему доказать каким-то образом, что в него продолжают верить. И вот то, что я

говорил раньше, к этому относится: Бог в нас верит, и мы имеем данные быть

убежденными в этом, верить в Божию веру в нас.

Я уже говорил, что Бог не мог бы нас сотворить, не веря в нас, Он не мог бы

нам дать все то, что Он нам дал— и тело, и ум, и сердце, и волю, и