хотя и так никакого сомнения не было, что он умрет через несколько часов. Я

решился сделать этот укол, сознавая, что этим могу сократить часы его жизни, но

что эти часы он будет лежать в полном спокойствии.

Он прожил, кажется, еще пять или шесть часов. Лежал, разговаривал с женой и

дочерью, разговаривал со мной, потом постепенно стал слабеть и уснул в

вечность. Если бы я не сделал укола, он, может быть, прожил бы еще какие-нибудь

пять или десять часов, но эти часы он провел бы в невыносимой муке и постоянном

крике, который был нестерпим всем, кто его любил. Это не было нарушением

каких-то медицинских или моральных правил.

Но думаю, что я не решился бы убить человека из-за того, что он говорит, что

не может больше выносить свое страдание. Я сделал бы все, что медицински

возможно, вплоть до общей анестезии. Помню, как во время войны умирал от

столбняка молодой солдатик. Ты, наверное, знаешь, что при столбняке бывают

такие судороги мускулов, от которых ломаются кости. Этот солдат был в

конвульсиях в течение нескольких дней, и я ему периодически делал анестезию

эфиром. На время он «уходил», но сделать большее я не считал себя вправе.

Просто— называя вещи своими именами— убить человека мы не

имеем права, хотя понимаем, что смерть все равно предстоит. Врач не призван

прерывать жизнь, он призван делать жизнь выносимой. В данное время есть такое

количество способов облегчения страданий, что лучше прибегать к этим средствам.

И надо принимать в учет, что большей частью эти средства уменьшают

сопротивляемость больного, уменьшают его способность жить долго. То есть как бы

ускоряют смерть. Христианин верит, что со смертью жизнь не кончается, человек

просто переходит в иную жизнь, в иное существование. Не помогает ли это как-то

иначе осмыслить ускорение смерти?

Христианин знает, что за пределами смерти есть жизнь. Но имеет ли он право

как бы за Бога решить, когда этот момент должен прийти,— это вопрос

другой.