жизнь? Иначе наша жизнь пойдет бесплодно, иначе действительно мы будем

«доживать свой век» ненужными, остатками, осколками отжившего прошлого.

***

Я хотел бы теперь затронуть две или три темы, которые, может быть, я не

сумею связать, но которые мы рассмотрим порознь. Первая тема о том, что, когда

ослабел ум, одряхлела плоть, воля уже бессильна овладеть всем существом

человека, все, что в человеке остается, в конечном итоге,— это живое

сердце. И это живое сердце надо в себе воспитывать с очень ранних лет; надо

заботиться, чтобы сердце осталось отзывчивым, несмотря на то что отзывчивость

приносит с собой не только радость общения, но и боль общения, и не только

общения, но и боль разобщенности, оставленности и отверженности. Мы все рады бы

иметь сердце чуткое и радостное, но нам страшно бывает, чтобы сердце наше

осталось чутким, когда платишь за эту чуткость болью, которую иначе можно было

бы не испытывать. И вот тут нужно очень много мужества, очень много

решительности, чтобы сказать: пусть мое сердце, коль это будет нужно,

раздирается болью, но я его не закрою, я его не защищу. Сердце подобно

музыкальному инструменту: струны в нем звучат богато, но надо быть готовым к

тому, что иногда эти струны и стонать будут, и разорвутся с болезненным криком;

и тогда приходится их восстанавливать, и тогда из самой боли, из самого

страдания вырастает новая чуткость, более глубокая и более самоотверженная,

если только мы идем на то, чтобы, как апостол Павел говорит, с каждым, кто нас

окружает, делить всю его радость и все его горе, нести на себе всю боль земли и

разделить с Богом всю радость о ней (Рим12:15).

Поэтому первое, на что надо решиться, это— на беззащитность, на то,

чтобы открыть себя радости и горю, ласке и ударам жизни и все претворить в

углубляющуюся, ширящуюся чуткость души, никогда не дать сердцу сжаться, а если

оно сожмется, сказать: нет, распустись, откройся, тебе дано было сейчас

пострадать, но это страдание тебя сделало участником Божественной скорби,