И для начала надо перед собой ставить вопрос со всей ясностью, со всей

реальностью: случись теперь, вот в это мгновение, что пришел конец моей жизни и

жизни всех вокруг меня, момент, когда уже будет поздно что бы то ни было

менять, что бы то ни было оплакивать, что бы то ни было исправлять, момент,

когда я стану— и Бог, ангелы, святые и все люди смогут меня увидеть, не

каким я им стараюсь представиться, а какой я есть,— о чем я буду жалеть,

чего мне будет стыдно, от чего родится во мне страх и ужас? Что есть такого в

моей жизни, во всем моем прошлом, в моих чувствах и мыслях, в моих отношениях с

людьми, в моем отношении к Богу, к себе самому, к твари Божией, от чего мне

станет жутко, потому что я увижу, что это— гниль, мерзость, тьма, что

этому нет места там, где есть Бог, нет места там, где есть и живет только любовь

и чистота, и святость, и свет?

Каждая исповедь, вернее каждая подготовка к исповеди, должна проходить в

сознании, что я стою перед смертью, как человек, который сидит в камере

смертников и знает, что не сегодня— так завтра, а может, через день, но всегда

в неожиданный момент вдруг загремят засовы, откроется дверь и вызовут его на

смерть… Так надо готовиться к исповеди, не слегка, не думая: ну, я скажу

кое-что, а в другой раз, может, вспомнится что-нибудь иное…— нет! Так

надо исповедоваться, как будто сейчас тебя расстреляют, сейчас тебя пожнет

смерть, больше времени нет и никогда больше его не будет. Иначе исповедь не в

исповедь, иначе это только поверхностное рассмотрение себя самого, без глубины,

без ответственности и без плода.

Затем надо себе ставить вопрос: в чем меня могут упрекнуть другие? Вот я

стал перед Страшным судом, и Господь обратился ко всей вселенной и сказал:

смотрите на него, смотрите на нее— кто имеет что сказать? кого он

обездолил, кого унизил, кого обошел, кого забыл, кого осквернил, кого

ранил?— придите! И тогда мы будем смотреть вокруг себя в ужасе, потому

что не будет тогда места что бы то ни было утаить и каждый должен будет сказать