ребенок, который заведомо будет всю жизнь страдать физически или

психически. Они идут на это потому только, что «хотят иметь ребенка». Это мне

кажется чисто эгоистическим подходом, такие матери о ребенке не думают.

Они думают о своем материнстве, о том, как они изольют на этого ребенка

всю свою ласку и любовь. Но многие из таких матерей не знают, способны ли они

ласку и любовь проявить к ребенку, который у них вызывает физическое

отвращение, ужас.

Тем не менее урод тоже является человеком, а есть правило, что человека

нельзя убивать. Как тогда подходить к этому вопросу?

Честно говоря, не знаю, как к нему подойти. Я думаю, есть случаи, когда

лучше бы ребенку не родиться на свет, чем родиться страшно изуродованным

психически или физически. Когда думаешь: вот, родился ребенок… Пока он еще

малюсенький, это еле заметно, но этот человек вырастет, ему будет двадцать лет,

и тридцать, и еще столько лет, и в течение всей жизни ничего, кроме физической

или психической муки, не будет. Имеем ли мы право присуждать человека на

десятилетия психического и физического страдания потому только, что хотим,

чтобы этот ребенок родился и был моим сыном, моей дочерью?

Я не знаю, как это канонически обусловить, но медицински, думаю, тут есть

очень серьезный вопрос, который можно решать врачу, даже верующему, в этом

порядке. Я видел таких детей, которые рождались и были искалечены на всю жизнь,

видел, что совершалось в результате с психикой матери, отца и их

взаимными отношениями.

А иногда бывает чисто безнравственный подход. Например, недавно я читал о

том, как чета, в которой мать передавала гемофилию, настаивала, чтобы у них

рождались дети, хотя знала, что они будут погибать, но— «мы хотим детей».

В данном случае, конечно, выход был бы не в аборте, а либо в воздержании, либо

в противозачаточных средствах— законных и не представляющих собой

никакого уродства.

С какой точки зрения ты говоришь такие вещи, Владыка: это жалость к

человеку, или можно сказать, что это подлинно христианский подход?

Ты мне ставишь очень трудный вопрос— в том смысле, что я не могу

сказать, что я зрелый и совершенный христианин, который может ответить как бы

от имени Христова. Могу только сказать, на основании очень теперь длинной

жизни, что речь идет не о том, чтобы пересматривать существующие церковные

правила, но надо задуматься, при каких условиях они были провозглашены, что