Одна группа была очень забавная. Я в 1967 или 1968году в течение

недели проповедовал на улицах в Оксфорде. Просто становился где-нибудь,

подбиралось несколько человек, я в течение часа проповедовал Евангелие, а в

течение полутора часов отвечал на вопросы. В какой-то день ко мне подошел

юноша— мохнатый, лохматый, с длинными волосами, одетый в длинную свитку,

и говорит: «Чего вы на наши собрания не ходите?» Я спрашиваю: «Какие собрания?»

—«У нас целая группа хиппи здесь, а чем вы не хиппи? Одеты как никто, вид

у вас совершенно странный, вокруг шеи какая-то цепь: такой же хиппи, только из

старых». Я сказал, что если так, то, конечно, приду на собрание— когда

следующее? «Сегодня вечером приходите». Вот, пришел я на собрание: громадная

комната, матрасы по стенам, свечки стоят на голом полу (и для освещения, и для

прикуривания), и один из молодых людей стоит, свои стихи читает. Я пробрался в

какой-то угол, сел на матрас и стал слушать. Первое, что меня поразило,

это— как его слушали. Там было человек пятьдесят, и слушали его

благоговейно, как человека, который говорит о себе самое сокровенное. В

какой-то момент он кончил, сказал: «Ну, кажется, все»— и пошел сел на свой

матрас; потом еще кто-то выступил и еще кто-то. Я подумал: если я дикий, почему

бы мне не выступить?— и на четвереньках выбрался вперед, и говорю: «Я

хочу сказать нечто; я хочу сказать вам, как и почему я стал верующим». Я им

рассказал сначала о ранних годах эмиграции, о том, как жилось,— потому

что им не вредно сообразить, что жилось-то хуже, чем им: мы не были такие

мохнатые, кудластые, но ели меньше… Потом рассказал, каким образом я стал

верующим. Когда кончил, была такая минута молчания, началась драматическая

пауза; я подумал: ух, как благоговейно все это звучит! Но благоговение

кончилось, потому что вдруг открылась дверь, огромный барбос ворвался в

комнату, промчался вокруг прямо ко мне, ткнулся мордой в лицо и удрал. Этим,

конечно, кончилась мистическая атмосфера, драматический эффект был уничтожен;

после этого мы еще довольно долго сидели, рассуждали, и кто-то из них ко мне