В какой мере, хоть самой малой, следую я образу Христа, или образу Михаила

Муромского, или образу бесчисленного множества святых? В какой мере я—

абсолютный центр, начало, конец и цель,— и этим безбожен и бесчеловечен?

И в какой мере Бог, любовь, цель, которая выше меня, более достойна Бога и

людей, чем я сам, являются центром моей жизни? На примере Михаила Муромского мы

видим, как мальчик девяти лет в простоте и цельности своего сердца сумел вместе

со своим отцом образно воплотить всю тайну нашего спасения. Перед нами задача

большей частью проще: являемся ли мы силой примирения? Являемся ли мы силой

любви? Является ли Евангелие в нашем сердце, в нашей жизни и через нас— благой

вестью, которая доносится до людей, как радость, как свобода, как новая

жизнь?

Второй пример, который я хочу вам дать, относится к девятнадцатому году

нашего столетия. Один из городов средней России, переходивший раз за разом из одних

рук в другие, оказался в руках новой власти; в этом городке находилась женщина,

жена русского офицера со своими двумя детьми. Она спряталась на окраине города,

в опустелом домике, и решила переждать до момента, когда сможет бежать. Однажды

вечером кто-то постучался к ней в дверь. Она трепетно ее открыла и оказалась

перед лицом молодой женщины, ее же лет, которая ей сказала: вы ведь такая-то,

не правда ли? Вам надо немедленно бежать, потому что вас предали, и сегодня

ночью придут вас брать. Мать посмотрела на нее, показала своих детей: куда мне

бежать— они же далеко не пойдут, и нас сразу узнают! И тогда эта женщина,

которая была просто соседкой, вдруг обратилась в то великое существо, которое

называется евангельским словом ближний; она улыбнулась и сказала: «Нет!

Вас искать не станут, потому что я останусь на вашем месте». «Но вас

расстреляют!»— сказала мать. И молодая женщина снова улыбнулась: «Да! Но

у меня нет детей». И мать ушла, а молодая женщина осталась. Глубокой ночью

пришли, застали эту молодую женщину (звали ее Натальей) и расстреляли. Но мы

можем многое за этим себе представить, и представить не чистой фантазией, а