служанкам и другим: я вам солгал, я был с Ним, я Его ученик…— он ушел.

Ушел со своим стыдом и отчаянием; в одном рассказе говорится: как раненый

зверь, спрятался он в доме Иоанна Марка (ср.:Деян12:12).

Наталья тоже могла выйти, снова быть собой— но она не вышла. И ее

образ вызывает у нас тот же вопрос: а что же дальше случилось? Зачем она

умирала? На это могло бы быть два ответа: первый— что никто большей любви

не имеет, нежели тот, кто душу свою, жизнь свою положит за своих друзей

(Ин15:13). Если бы даже погибли мать и дети, она исполнила бы до конца

завет: друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал6:2).

Она взяла на себя всю тяготу этой матери и ее детей и понесла, и этого было бы

довольно. Но это не все: мать и дети были спасены, они жили после этого многие

годы, двое из них еще живут. Но живут они как бы во свете этой смерти; мать мне

как-то сказала: мы всю жизнь прожили в надежде, что так проживем, чтобы мир не

был лишен ничего через смерть этой Натальи. Они о Наталье ничего не знали и

ничего не знают, кроме того, что она свою жизнь отдала за них. Но они знают,

что такая жизнь расцвела бы за многие годы— употребляя евангельский

образ— в дерево, в ветвях которого может приютиться множество птиц

(Мф13:32), расцвела бы в красоту, в смысл и принесла бы богатые плоды. И

вот эти три человека, которые остались живыми ее смертью, поставили себе задачу

быть плодом ее жизни.

Этот рассказ, как мне кажется, может захватить каждого из нас; я два или три

раза его приводил в проповедях в России и видел, как люди, которые прошли через

ужас первой войны, и революции, и русской смуты, и второй войны, на это

отзывались. Мы отзываемся слабо: мы восхищаемся, дивимся— и только. А

вместе с тем это была простая провинциалка средней России, ничем не

замечательная, кроме того, что это была женщина с сердцем, женщина, в которой

сострадание было сильнее всякой любви к себе, женщина, которая могла о себе

забыть— подвижнически, трудно, несомненно в борении— для того,