это озеро, а в том, чтобы, отвернувшись от него, посмотреть ввысь. Это принцип

символа: показывается земное для того, чтобы указать на небесное, показывается

нечто, что можно уловить чувствами, для того, чтобы указать на то, что можно

познать только в самых глубинах человека и самым глубоким восприятием. Служба,

обряд, который мы совершаем в Церкви, в этом отношении очень многое говорит о

том, каковы человеческие, глубинные отношения любви и взаимности, и над ними,

мне кажется, надо задуматься и верующим, и неверующим. Верующим— потому

что всем нам надо на основании приобретенного опыта заново передумывать то,

что, как нам кажется, мы знаем уже давно. А если в этом обряде есть что-то

ценное (он не устоял бы в человеческом обществе, если бы в нем не было глубины

и значительности), может быть, верующие и неверующим откроют что-то не только о

Боге, но и о человеке, о тех отношениях, которые составляют самую сердцевину

человеческой жизни: о любви, о браке, о семье.

Одна из целей этих бесед— не только прояснить для верующих глубину и

значительность обрядов, но сделать эти обряды понятными и для неверующего. И не

просто ради того, чтобы верующий стал более приемлемым и более понятным для

людей нерелигиозных, а потому, что обряды Церкви, уходящие своими корнями в

опыт и веру тысячелетий, образно, картинно, символами часто раскрывают перед

нами такие глубины человеческого опыта любви, радости, горя, которые

могут не только быть полезны верующему, но и неверующему раскроют какую-то

глубину его собственной души и его собственной жизни.

Мы все думаем, будто знаем, что такое любовь, и умеем любить. На самом деле

очень часто мы умеем только лакомиться человеческими отношениями. Мы

думаем, что любим человека, потому что у нас к нему ласковое чувство, потому

что нам с ним хорошо, но любовь— нечто гораздо большее, более

требовательное и порой трагичное.

В любви есть три стороны. Во-первых, человек любящий дает, хочет давать. Но

для того, чтобы давать, для того, чтобы давать совершенно, давать, не делая