Но в результате случились две вещи. Одна— то, что ни в какой момент

моя мать или я сам не были замурованы в ложь, не должны были играть, не

остались без помощи. Никогда мне не требовалось входить в комнату матери с

улыбкой, в которой была бы ложь, или с неправдивыми словами. Ни в какой момент

нам не пришлось притворяться, будто жизнь побеждает, будто смерть, болезнь

отступают, будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба мы

знаем, что это неправда. Ни в какой момент мы не были лишены взаимной

поддержки. Были моменты, когда моя мать чувствовала, что нуждается в помощи,

тогда она звала, я приходил, и мы разговаривали о ее смерти, о моем

одиночестве. Она глубоко любила жизнь. За несколько дней до смерти она сказала,

что готова была бы страдать еще сто пятьдесят лет, лишь бы жить. Она любила

красоту наступавшей весны, она дорожила нашими отношениями. Она тосковала о

нашей разлуке: But O for the touch of a vanish’d hand, and the sound of a voice

that is still!28 В другие

моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я приходил, и мы разговаривали

об этом, и мать поддерживала меня и утешала о своей смерти. Наши отношения были

глубоки и истинны, в них не было лжи, и поэтому они могли вместить всю правду

до глубины.

Кроме того, была еще одна сторона, которую я уже упоминал. Потому что смерть

стояла рядом, потому что смерть могла прийти в любой миг, и тогда поздно будет

что-либо исправить— все должно было в любой миг выражать как можно

совершеннее благоговение и любовь, которыми были полны наши отношения. Только

смерть может наполнить величием и смыслом все, что кажется мелким и

незначительным. Как ты подашь чашку чая на подносе, каким движением поправишь

подушки за спиной больного, как звучит твой голос— все это может стать

выражением глубины отношений. Если прозвучала ложная нота, если трещина

появилась, если что-то неладно, это должно быть исправлено немедленно, потому

что есть несомненная уверенность, что позднее может оказаться слишком поздно. И