моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я приходил, и мы разговаривали

об этом, и мать поддерживала меня и утешала о своей смерти. Наши отношения были

глубоки и истинны, в них не было лжи, и поэтому они могли вместить всю правду

до глубины.

Кроме того, была еще одна сторона, которую я уже упоминал. Потому что смерть

стояла рядом, потому что смерть могла прийти в любой миг, и тогда поздно будет

что-либо исправить— все должно было в любой миг выражать как можно

совершеннее благоговение и любовь, которыми были полны наши отношения. Только

смерть может наполнить величием и смыслом все, что кажется мелким и

незначительным. Как ты подашь чашку чая на подносе, каким движением поправишь

подушки за спиной больного, как звучит твой голос— все это может стать

выражением глубины отношений. Если прозвучала ложная нота, если трещина

появилась, если что-то неладно, это должно быть исправлено немедленно, потому

что есть несомненная уверенность, что позднее может оказаться слишком поздно. И

это опять-таки ставит нас перед лицом правды жизни с такой остротой и ясностью,

каких не может дать ничто другое.

Слишком поздно?

Это очень важно, потому что накладывает отпечаток на наше отношение к смерти

вообще. Смерть может стать вызовом, позволяющим нам вырастать в полную нашу

меру, в постоянном стремлении быть всем тем, чем мы можем быть,— без

всякой надежды стать лучшими позднее, если мы не стараемся сегодня поступить

как должно. Достоевский, рассуждая в «Братьях Карамазовых» об аде, говорит, что

ад можно выразить двумя словами: «Слишком поздно!»29. Только память о смерти может позволить

нам жить так, чтобы никогда не сталкиваться с этим страшным словом, ужасающей

очевидностью: слишком поздно. Поздно произнести слова, которые можно

было сказать, поздно сделать движение, которое могло бы выразить наши

отношения. Это не означает, что нельзя вообще больше ничего сделать, но сделано

оно будет уже иначе, дорогой ценой, ценой большей душевной муки.