родного нам человека, когда мы окаменеваем от своего горя или от своей какой-то

внутренней озабоченности. Тогда хотя семя падает в нас, хотя мы слышим, что

друг нам говорит что-то очень важное о своем горе: у него ребенок умер, жена

его бросила, с ним случилось нечто, что кажется ему непоправимым,— но мы

не слышим, потому что все падает на камень, каким стало наше сердце. В другие

времена бывает, что мы отзывчивы, но эта отзывчивость поверхностная: мы еще

остались поверхностными людьми, у нас нет той глубины, которая способна

воспринять с силой то, что до нас доходит извне. Опять-таки, это может

относиться к горю другого человека или к его радости. Человек приходит к нам с

горем, и мы короткое время— час, полтора— можем с ним сидеть,

ласково его слушать, его утешить, обнять его плечи рукой. А когда он уйдет—

готовы стряхнуть все его горе с себя и погрузиться в нашу обычную жизнь, в

самые плоские вещи. Мы свое дело сделали, «утешили» другого человека, приняли

участие в его горе, теперь его горе осталось при нем, «а я-то при чем? я теперь

могу и в кино пойти, и книгу почитать, или к друзьям зайти, или чем-то

заняться, что мне нужно». Вот на что указывает эта притча, когда говорит о

людях, которые поверхностны, в ком корня нет, глубины нет. Да, это слово пало и

взросло— лишь на время.

Когда речь идет о слове Божием, увы, бывает то же самое. Падает это семя на

такую почву и на время укореняется, потому что мы с радостью его приняли, с

интересом, с живостью, но глубины-то у нас нет. Может быть, горе не вспахало

нашу душу; может быть, земные, человеческие радости до нас никогда не доходили,

мы только пригубливали, мы никогда глубоко не пили из кубка горя или радости, и

поэтому живем-то мы недостаточно глубоко…

А то бывает (о чем тоже сказано в этой притче), что мы воспринимаем слово,

но столько забот, столько нужд в нашей жизни; когда же нам заботиться об

услышанном? Вечность?— она еще впереди, «успеется», а сейчас надо

богатеть, надо с друзьями побыть, мало ли что надо сделать. И тогда