кого оно отображает, тождественны: знать имя означало понять самое существо

данной твари или, сколько возможно, и Творца. В Ветхом Завете имя Божие не

произносилось, оно обозначалось письменно четырьмя буквами ()213, которые мы произносим для удобства как

Яхве, но прочесть их, произнести их мог только ветхозаветный

Первосвященник, который знал тайну этого имени. И Маймонид, еврейский богослов

XIIвека в Испании, писал, что, когда собирался народ в иерусалимском

храме, когда пели Богу и молились Ему, Первосвященник перегибался через край

своего балкона и тихо, неслышно ни для кого, кроме Бога, произносил это священное

имя, которое, словно кровь, вливалось в эти молитвы, давало им жизнь, как кровь

дает жизнь живому организму, и возносило эти молитвы до Престола Божия. Имя

считалось чем-то настолько святым, что его нельзя было произнести214. Мы знаем, что и в некоторых сибирских

племенах Бог не имел имени. Когда они хотели Его обозначить в своей речи, они

лишь поднимали руку к небу, указывая, что это Тот, имя Которого нельзя

произнести и Который превыше всего.

Имя действительно может слиться с существом: не то имя, которое мы знаем

друг за другом, клички, а какое-то более глубинное имя, то, о котором говорится

в книге Откровения (Откр2:17). Этим обозначается неповторимость нашего

отношения с Богом, неповторимость той связи, которая есть у каждого из нас с

Богом. Мы для Него единственны и неповторимы, у каждого из нас в премудрости

Божественных глубин есть имя— может быть, то самое слово, которое Бог

произнес, когда любовью нас вызвал к бытию, и которое откроется перед нами как

эта наша единственность и неповторимость в Его глазах, в Его сердце.

Имя имеет еще одно, более практическое значение. Имя— это единственный

способ обозначить предмет, зверя, человека, даже Бога. И как бережно мы

относимся к имени тех людей, которых мы любим, которых почитаем! Никто из нас

не позволит, чтобы кто-нибудь шуточно или унизительно, грязно произнес имя

любимого, почитаемого нами человека. Это нас взорвет, возмутит, мы этого не

допустим! А вместе с этим как легко мы допускаем в своей речи легкомысленное,