Я хочу вам дать два образа. Первый— рассказ о реальном человеке,

которого я помню, родных которого я знал. Ученый, творческий, одаренный человек

умер, его схоронили. У него был сын в сумасшедшем доме, юноша, не достигший еще

двадцати лет. Его мать сообщила ему о смерти отца. Он рассмеялся и ответил:

«Неправда! Он не мог умереть!» Истощивши все свои объяснения, мать привела его

ко мне, чтобы я ему растолковал, что его отец на самом деле умер. Прежде чем

что-либо ему сказать, я спросил юношу: «Почему ты думаешь, что твой отец не

умер, когда свидетели его смерти тебе говорят, что он умер, люди, видевшие его

мертвое тело, принявшие участие в его похоронах, видевшие, как его гроб

опустили в землю и закидали землей? Почему же ты отрицаешь его смерть?»

—«Потому, что он никогда не жил и, значит, не мог умереть». И он мне

растолковал, что его отец существовал только привязанностью к автомобилю, к

телевизору, к своей коллекции драгоценных камней, к своим книгам. «Пока эти

вещи существуют,— говорил этот мальчик,— мой отец такой же живой

или такой же мертвый, каким он был раньше».

Так выразиться мог только юноша, потерявший привычку мыслить, как мы бы

сказали, «разумно», то есть по-земному, но он видел вещи такими, какие они

есть. Этот человек, его отец, не жил: он отражал окружающую действительность,

зажигался каким-то интересом, переходил от переживания к переживанию, но

переживание— не жизнь, это мгновенное событие, которое уходит, как свеча

гаснет.

Как мы все похожи на это! Он укоренился в земле, его единственные интересы

были земные, но— его обесчеловечили, в нем человека не осталось, потому

что он весь ушел в предметы. И вот перед каждым из нас стоит этот же вопрос: я

существую? Есть во мне кто-то— или во мне пустота? Или я, по слову

святителя Феофана Затворника о человеке, который на себе сосредоточен,—

как древесная стружка, свернувшаяся вокруг собственной пустоты? Есть ли

что-нибудь во мне, что может войти в вечность? Конечно, не войдут в вечность ни