или такой же мертвый, каким он был раньше».

Так выразиться мог только юноша, потерявший привычку мыслить, как мы бы

сказали, «разумно», то есть по-земному, но он видел вещи такими, какие они

есть. Этот человек, его отец, не жил: он отражал окружающую действительность,

зажигался каким-то интересом, переходил от переживания к переживанию, но

переживание— не жизнь, это мгновенное событие, которое уходит, как свеча

гаснет.

Как мы все похожи на это! Он укоренился в земле, его единственные интересы

были земные, но— его обесчеловечили, в нем человека не осталось, потому

что он весь ушел в предметы. И вот перед каждым из нас стоит этот же вопрос: я

существую? Есть во мне кто-то— или во мне пустота? Или я, по слову

святителя Феофана Затворника о человеке, который на себе сосредоточен,—

как древесная стружка, свернувшаяся вокруг собственной пустоты? Есть ли

что-нибудь во мне, что может войти в вечность? Конечно, не войдут в вечность ни

земля, которую купил первый званый, ни волы, которых купил второй, ни та

работа, которую совершили волы над этой землей. Что же останется? А если

говорить о любви, то, опять-таки, что останется, если она вся сведена к меркам

земной жизни, если за ними ничего нет, если она такая же маленькая, ничтожная,

как наша земля в этом бесконечно разверзающемся космосе, в котором мы живем:

пылинка— а в этой пылинке человек с его чувствами, мыслями. Да, человек

больше, чем пылинка, но только если он сам себя не сроднит с этой пылинкой,

если найдет в себе величину, глубину, которую только Бог может заполнить, такую

глубину, которая всю вселенную может в себе вместить и еще остаться пустой,

потому что в ней бесконечность и она может быть только местом вселения Самого

Бога.

Любовь должна нас так раскрыть; если она этого не достигает, то делается

мелкой, как пылинка. Конечно, мы не умеем охватить всех, не умеем охватить все,

но мы должны раскрываться все больше и больше, а не закрываться, замыкаться,