стопой. Идут слепые— их ослепила земля, и они не сумели увидеть

неба— идут в сознании, что ничего у них нет: с чем же прийти, как их

примут? Символ их состояния— это лохмотья, которыми они покрыты; как же

их могут пустить в царские палаты грязными, вшивыми, в лохмотьях, проглядевшими

всю жизнь, растратившими все, что им было дано от рождения?

Верно, идут они с двоящимся чувством: с одной стороны, в сознании, что

никакого права на гостеприимство этого хозяина они не имеют, с другой

стороны— с мыслью: покажись они только в дверях дворца или зажиточного

дома— их прогонят! Вся жизнь их этому научила, они знают, что таких, как

они, гонят со двора,— чего же им ожидать? Заслуг нет, оправдания нет,

ничего нет. Значит, единственная надежда— на милосердие, на то, что их

пожалеют и ради жалости пустят. Но— жалей, не жалей— как можно их

пустить? Ведь они все осквернят в этом доме!

И вот они подходят к вратам; что дальше? В другом евангельском отрывке

притча продолжается рассказом о том, как все уселись у стола, вошел хозяин,

окинул взором собравшихся и вдруг обнаружил, что один из пришедших не одет, как

сказано, в брачную одежду, пришел на пир в своих лохмотьях. И хозяин

разгневался и велел его прогнать (Мф22:11—13).

И тут другой вопрос: как же так, как это может быть? Кто из этих нищих,

хромых, убогих, слепых мог прийти на пир иначе как в лохмотьях? Что случилось с

ними— или с этим человеком? Каким образом они-то оказались облеченными в

чистую, праздничную одежду, а он один в такое позорное рубище? Объясняется это

той обстановкой, тем временем и местом, где Христос говорил Свои притчи. На

Востоке, когда странники шли пешком, днями и днями, они приходили изнуренные,

запыленные, в ободранной одежде в какое-нибудь местечко и искали себе приюта. И

восточное гостеприимство было щедрым несмотря порой на большую бедность:

странников принимали с благоговением, омывали их ноги, омывали их тело, давали

чистую одежду— не для того, чтобы они не осквернили дом, а для того,