усмотреть бесконечную ценность вещей, слишком мелких для того, чтобы быть

замеченными людьми». Да, то, как вы ставите чашку чая на поднос, то, что вы не

забудете салфетку, цветок, движение, которым вы все это поднесете, слово, которое

вы скажете, то, что вы найдете время присесть возле человека, которого ждет

смерть, когда он одинок,— все, вплоть до самого незначительного жеста,

может стать символом и выражением глубины человеческих отношений, общения в

Боге, которое может быть между двумя людьми. Все это возможно только перед

лицом смерти. Только она может подсказать: это слово, этот жест должны быть

вершиной, полнотой ваших отношений, должны стать тем последним словом,

последним жестом, который даст вам вырасти в меру величия жизни и величия

смерти. Столько людей не умеют жить, не могут жить, потому что не достигают

этого сознания смерти: они не то что боятся, а все время как бы отодвигают

смерть в далекое будущее, вне досягаемости, так что никогда не осознают всей

меры своего человечества. Этой полной меры мы можем достичь, только если

обнаружим величие нашего человечества, сопоставив его с вопросами столь же

глубокими, каковы человеческие глубины. Тогда обнаруживаешь, что эти

глубины— не только в меру человека, но в меру Бога. «Я столь же велик,

как Бог, Бог так же мал, как я»,— сказал Ангелус Силезиус в одном из

своих двустиший43. Во Христе

они соединены. Через Воплощение мы знаем, что человек достаточно велик, чтобы

вместить полноту Божества не только в духе и в душе, но и во плоти. Вот мера

человека.

Итак, сознание смерти несет с собой острое чувство жизни, особенную чуткость

к динамике жизни. Только «память смертная» делает нас вполне человечными, мы

вырастаем «в меру смерти», а значит, в меру жизни. Вне этого мы бываем «в мышиный

рост», и есть опасность, что никогда не вырастем. Напротив, через смерть, через

осознание смерти мы обнаруживаем, что Христос— конец и завершение,

полнота и исполнение— уже пришел и что мы уже теперь— внутри Его