лицом смерти. Только она может подсказать: это слово, этот жест должны быть

вершиной, полнотой ваших отношений, должны стать тем последним словом,

последним жестом, который даст вам вырасти в меру величия жизни и величия

смерти. Столько людей не умеют жить, не могут жить, потому что не достигают

этого сознания смерти: они не то что боятся, а все время как бы отодвигают

смерть в далекое будущее, вне досягаемости, так что никогда не осознают всей

меры своего человечества. Этой полной меры мы можем достичь, только если

обнаружим величие нашего человечества, сопоставив его с вопросами столь же

глубокими, каковы человеческие глубины. Тогда обнаруживаешь, что эти

глубины— не только в меру человека, но в меру Бога. «Я столь же велик,

как Бог, Бог так же мал, как я»,— сказал Ангелус Силезиус в одном из

своих двустиший43. Во Христе

они соединены. Через Воплощение мы знаем, что человек достаточно велик, чтобы

вместить полноту Божества не только в духе и в душе, но и во плоти. Вот мера

человека.

Итак, сознание смерти несет с собой острое чувство жизни, особенную чуткость

к динамике жизни. Только «память смертная» делает нас вполне человечными, мы

вырастаем «в меру смерти», а значит, в меру жизни. Вне этого мы бываем «в мышиный

рост», и есть опасность, что никогда не вырастем. Напротив, через смерть, через

осознание смерти мы обнаруживаем, что Христос— конец и завершение,

полнота и исполнение— уже пришел и что мы уже теперь— внутри Его

победы, а не в ожидании будущей, недостоверной победы. И мы видим, как эта

уверенность, что Царство уже пришло в силе, в некоторых ситуациях может

выражаться чрезвычайно конкретно.

Вспомните слова апостола Павла в шестой главе Послания к Римлянам—

отрывок, который Церковь читает при крещении (Рим6:3—11): в крещении мы

умираем со Христом и восстаем, обновленные Его воскресением, к новой жизни; это

уже не прежняя жизнь, но жизнь, разделенная со Христом: мы привиты к Нему, мы