переживаем нечто, а в другой раз, когда хотим вернуться к этому переживанию, та

же самая музыка или те же самые слова не вызывают никакого отклика в нашей

душе, в этот момент наша душа не на это отзывается. Есть нечто другое,

вероятно, на что она отзовется, но не это. И стараться искусственно пережить в

другой раз, заново то, что было пережито с большой глубиной, мы не

должны— мы должны быть готовы пережить то, что сейчас переживается.

У нас есть прихожанка, сейчас ей за шестьдесят лет. Она дочь смешанного

брака, дома употреблялся английский язык, и она всегда чувствовала, что что-то

в ней мертво. Когда мы начали в нашей приходской школе учить детей не только

Закону Божию и тому, что мы называли «родиноведение», то есть литературе,

истории и так далее, но и стали их учить пению, причем не церковному, а

народному, она как-то ко мне подошла (ей было тогда лет десять—двенадцать) и

сказала: «С тех пор как мы поем песни на русском языке, какие-то струны,

которые во мне спали, зазвенели, и я чувствую, что начинаю оживать». Подумайте:

когда мы находимся на богослужении, каким образом до нас доходит то, что там

сокрыто? С одной стороны, через слова, которые раскрывают перед нами опыт всей

Церкви, выраженный совокупностью множества святых, с другой— через

музыку, которая эти слова доносит до нас, пение церковное. И мы можем пережить

то и другое. Вы наверно знаете, что просто слова не всегда доносят до нас

понимание вещей, но в поэзии, в музыке они вдруг получают особенную глубину.

Это можно увидеть очень легко, если взять, например, стихотворение, которое до

нашей души дошло, нас тронуло глубоко, на которое отзывается вся душа, и

прочесть его в переводе. Оказывается, что в переводе оно до нас не доходит.

Слова те же, да, но для того чтобы дошли до нас эти слова или образы, нужно их

облечь в плоть, вернуть им значение и смысл, который они имеют на родном языке.

Это зависит и от сочетания слов, и от созвучий. Мне вспоминается одно

стихотворение Огарёва:

Дол туманен, воздух сыр,