относится и к нам? Эта онтологическая солидарность— следствие прямого

Божественного решения в соответствии с тайной любви, милосердия, а в любви есть

одновременно и радостное, и жертвенное измерение. Некоторые из нас, несомненно,

уже теряли дорогого человека, кого они любили больше всех. В такие моменты мы

знаем, что, пока этот человек, его боль, его мука жгут нам сердце,— мы

больше не принадлежим полностью окружающему нас миру. Мы убегаем от того

поверхностного смеха, который принимали ранее, мы не можем продолжать жить

поверхностно, мы хотим жить глубоко, в сознании величия смерти и жизни. Да,

тогда оказывается, что мы не принадлежим полностью этому миру, мы уже причастны

будущему веку. Мы отчасти находимся там, где теперь человек, которого мы любим.

Все, что, как мы знаем, было причиной его смерти, становится нам чуждым, и мы

отворачиваемся от этого. Но, если подумать о Христе, мы знаем, что Он умер от

нашего греха, и если бы мы умели любить Христа, мы стали бы чуждыми убившему

Его греху. Мы действительно пустились бы в поиск высшего, стали бы странниками

на том пути, на который прежде нас вступил Тот, Кого мы любим больше

всего— Христос,— куда вступили все те, кто нам действительно дорог

и уже ушел от нас. Вы, вероятно, помните место из «Спящего Вооза» Виктора Гюго:

Но, разлученные, мы с нею слиты все же:

Она во мне жива, а я почти мертвец44.

Вот куда приводит нас смерть каждого человека, который нам дорог. Мы все

меньше привязаны к временному, то есть, в конечном итоге, к призрачному, и все

больше должны укореняться в вечном и незыблемом. И когда имя любимого—

Иисус Христос, если Он— Муж скорбей, Тот, Который нас так возлюбил, что

умер за нас и захотел— Он, сама Жизнь— умереть нашей смертью, чтобы

влить в нее Свою жизнь,— может быть, тогда мы начинаем понимать, хотя бы

отдаленным чутьем, как святые могли забыть все, отрешиться от всего,

оторваться, освободиться и жить дальше на этой земле свидетелями Вечной Жизни,

уже опытно им известной, с полнотой, которая нам недоступна.