на том пути, на который прежде нас вступил Тот, Кого мы любим больше

всего— Христос,— куда вступили все те, кто нам действительно дорог

и уже ушел от нас. Вы, вероятно, помните место из «Спящего Вооза» Виктора Гюго:

Но, разлученные, мы с нею слиты все же:

Она во мне жива, а я почти мертвец44.

Вот куда приводит нас смерть каждого человека, который нам дорог. Мы все

меньше привязаны к временному, то есть, в конечном итоге, к призрачному, и все

больше должны укореняться в вечном и незыблемом. И когда имя любимого—

Иисус Христос, если Он— Муж скорбей, Тот, Который нас так возлюбил, что

умер за нас и захотел— Он, сама Жизнь— умереть нашей смертью, чтобы

влить в нее Свою жизнь,— может быть, тогда мы начинаем понимать, хотя бы

отдаленным чутьем, как святые могли забыть все, отрешиться от всего,

оторваться, освободиться и жить дальше на этой земле свидетелями Вечной Жизни,

уже опытно им известной, с полнотой, которая нам недоступна.

Конечно, слово «любовь» мы употребляем на тысячу ладов и большей частью

неуместно. Мы произносим: «Я люблю клубнику со сливками»— так же легко,

как говорим: «Я люблю тебя»— Богу или той, которую мы избрали. Однако во

всех этих случаях значение слова «люблю» совершенно различно. Оставим пока

клубнику со сливками, оставим и Бога: подумаем о человеческих отношениях. Как

часто, когда мы говорим «Я тебя люблю», «я»— огромно, «тебя»—

совсем маленькое, а в «люблю» нет ничего динамичного. Можно было бы, вопреки

грамматике, сказать, что это простой союз или, вернее, крючок, который

позволяет огромному «я» подцепить и держать в плену то малюсенькое «тебя»,

которое имеет несчастье «быть любимым». Как часто в семьях, в человеческих

отношениях, в порыве честности или при вспышке досады мы бываем готовы сказать:

«Люби меня поменьше! Дай мне свободу, дай мне покой, дай мне быть самим собой,

я хочу дышать, я— пленник твоей любви». Начиная с этого малого, убогого

уровня мы можем расти, мы можем через все углубляющиеся, утончающиеся,