края, грани вечной жизни. Потому что погрузиться в смерть, не имея предвкушения

вечной жизни, нам страшно, мы не сумели бы этого сделать…

Если мы— христиане, мы должны опытно знать, что жизнь победила

смерть, что мы воскресли, что мы разделяем со Христом все, что Он есть, потому

что Он разделил с нами все, чем являемся мы. Мы, христиане,— люди

Незаходящего Дня, Восьмого Дня. Мы уже принадлежим грядущему Царству. В

Литургии есть абсурдное как будто выражение, которым мы просим у Бога дать нам

участвовать сегодня в Его грядущем Царстве45. Грамматически— это безумие. Но

это— безумие Креста, безумие Евангелия, безумие христианского опыта. Мы знаем,

мы уже знаем, мы не могли бы совершать Евхаристию без этого знания,

мы не могли бы благодарить Бога за всю человеческую историю перед лицом ее

ужаса и трагизма. Не актом доверчивости, но в таинстве веры мы знаем, что

победа уже одержана, что всякое страдание уже побеждено, что

всякая смерть имеет смысл, что всякая трагедия не то что превзойдена, а

включена в богочеловеческое становление, где она обретет вечный смысл. Мы уже

можем сказать с мучениками, которых упоминает Апокалипсис: Ты был прав,

Господи, во всех путях Твоих (Откр15:3). Только при этом условии мы

можем во всей правде совершать Евхаристию, высший акт благодарения.

Иначе— берегись! Как бы Евхаристия не стала действием, которым мы

благодарим Бога за то, что сами не выстрадали того, что выстрадали другие. Как

бы не оказалось, что мы в состоянии благодарить Бога за человеческую историю,

лишь забыв о ней.

В Евангелии мы не раз видим, как Христос совершает чудеса в субботний день.

Поступает ли Он так, чтобы вызвать соблазн, чтобы создать неприемлемую

ситуацию? Или— в целях Божественного научения? Мне кажется, седьмой

день— суббота является тем, что один католический богослов назвал «днем

человека». В седьмой день Бог почил от всех дел Своих, но Он поручил человеку

завершить Его дело творения, привести весь тварный мир к полноте Восьмого Дня,