называться твоим сыном…— и тут отец его прерывает. Он его прерывает,

потому что этот его сын может быть недостойным сыном, но достойным чужаком,

достойным наемником он быть не может, сыновства его ничто не может отнять.

Осквернить— да, унизить— да, но не отнять. И он его влечет домой и

обращается к слугам и говорит: принесите первую одежду. Многие

толкования, даже святых отцов, говорят, что на радостях ему выносят самые

богатые одежды, какие только были в доме. А мне почему-то кажется (пусть Отцы

меня простят!), что не в этом дело. Нарядить его снова в нарядные одежды, какие

он надел, когда ушел из дому,— не дело. Ему выносят, вероятно, ту одежду,

которую он презрительно сбросил со своих плеч, когда уходил из дому жить

богатой жизнью. Лохмотья с него снимаются, он облекается в «первую», то есть

изначальную свою одежду. Он оглядывается и видит, что ушли все годы его

грешной, оскверняющей отделенности от отца и отчего дома, он снова одет как

сын, он вернулся домой. Прошлого больше нет, есть только вечное настоящее любви

отчей и ответной ликующей, хоть покаянной его сыновней любви.

Это образ того, что случается, когда веточка, о которой я говорил,

соединяется с животворным древом. Так и мы соединены. В нас нет своей жизни, мы

вымираем, если не укореняемся, не соединяемся с Богом. Мы умираем, если,

подобно блудному сыну, уходим и живем распутно, и вдруг обнаруживаем, что

ничего у нас нет, ничего и никого. Но мы можем вернуться к Отцу, который для

нас остался Отцом, как вначале, так и навсегда.

И когда мы говорим о браке в Церкви, мы говорим о том, что Христос

соединяется со всей Своей тварью именно так, неразлучно, и Его святость

переливается в нас, если только мы не отрекаемся от нее и от Него. Да, мы

грешим, но мы можем каяться, путь открыт, как для блудного сына. Мы можем

вернуться с криком покаяния и снова делаемся детьми, братьями и сестрами

Христа, сынами и дочерьми Его— и поэтому и нашего— Небесного Отца.

И об этом нам надо думать каждый раз, когда мы говорим Молитву Господню и