ее полюбить.

Если то, что я сказал, в достаточной мере истинно, то мы должны понять, что

падение, хотя создало расстояние между человеком и человеком, оказалось

бессильно разъединить все члены человечества друг от друга. Между ними осталась

возможность взаимной любви, взаимного приятия и единства— даже на почве

простого человечества, тем более на почве общения с Богом. И значит, если мы

помним, что сотворенный мир, все вещество этого мира запятнано, ранено,

изуродовано человеческим грехом, но само по себе осталось безгрешным, тогда мы

понимаем, как возможно воплощение Сына Божия, как возможно, что Бог стал

человеком, взяв на Себя человеческую плоть. Вещество было не запятнано,

осталось чисто, оно только ранено. И когда мы думаем о родословной Христовой

(Мф1:1—16; Лк3:23—38), мы видим, что в этом ряду один за другим

подвижники борются за чистоту, за очищение, за обновление своего человечества и

за соединение своего человечества с Богом. И в какой-то момент это очищение

совершено, душевность одного человека дошла до полной чистоты, и этот

человек— Божия Матерь— смогла стать сосудом Воплощения. Ее душевно-духовное

существо было чисто и совершенно и соединено с непорочной чистотой Ее плотского

естества.

В этой же линии мне хотелось обратить ваше внимание на другой момент. Мы

читаем, как вначале человек знал Бога, был Ему близок, общался с Ним в «земном

раю». Но что случилось потом? Адам и Ева несомненно помнили тот рай, который

они потеряли, то состояние взаимной любви и единства и единства с Богом, от

которого они отпали. Дальше их потомки по их рассказам, глядя на них,

вслушиваясь в них, хранили воспоминания об этом рае, но себе представить его

так, как его еще помнили Адам и Ева, не могли. И поэтому отец Сергий

Булгаков говорит о начале книги Бытия, что это не история, а метаистория,

то есть рассказ о том, что на самом деле случалось, но не на том языке и не в

тех формах, в которых это случилось: язык райский уже не мог звучать, образы