чем уже говорил, но думаю, что важно понять: на языке Писания и в опыте Церкви

любовь— не чувство, не эмоция— это степень жизни, полнота, которая

способна отдаваться бесстрашно.

Что касается вечного блаженства (вопрос об этом ставят часто), то, я думаю,

на него нет исчерпывающего ответа. Мы, скорее, имеем право на все надеяться,

чем высказывать непоколебимые убеждения по этому поводу. Существует

мнение, что все спасутся; я думаю, об этом нельзя говорить как об «уверенности

веры»: можно лишь считать это «уверенностью надежды». Мы можем с надеждой

ожидать всего от бесконечной и неисследимой Премудрости Божией, мы не знаем

путей Божиих. Мы не знаем, как Он, взявший на Свои плечи бремя, тяготу всего

мира, сумеет в конечном итоге привести нас к вечности.

Тема последнего Суда представляет определенные трудности. Часто мы

воображаем его как повторение частного суда. Каждый из нас вновь предстанет перед

Богом, и в напряженной, драматической ситуации будет произнесен окончательный

приговор. Но обязательна ли такая картина? Нет ли коренной разницы между

частным судом и Страшным судом? Не предстанут ли на последний Суд перед лицом

Божиим целые страны и народы— в своей славе, но и, вероятно, несомненно,

в своем позоре? С другой стороны, когда все человечество встанет перед Богом,

один из нас, людей, будет Человек по имени Иисус из Назарета. Он называет

Себя— Братом нашим, Он— один из нас. Если Он— наш Судья, то

Он же— и наш Защитник. Его крест не есть ли, по слову одного из Отцов,

«суд над судом»?

Тема Страшного суда ставит множество вопросов, углубиться в которые сейчас у

нас нет возможности. Новый ад?— Что мы имеем в виду? Место мучения? Или

все тот же ад разлуки от Бога, отсутствия Его познания?— Не знаю. Мне

кажется, что нам следует сохранять равновесие, колеблясь между правдой («ничто

нечистое, ничто недостойное Бога и человека не войдет в Царствие Божие») и

надеждой, потому что зло должно быть побеждено и может быть побеждено Богом,