или хотя бы сознание, если у нас еще нет этого чувства! И когда мы становимся

на молитву, не надо стараться из себя выжимать какие-то эмоции, а надо стать

перед Богом и сказать: «Господи, я знаю, что Ты есть, я знаю, что Ты тут.

Прорваться к Тебе насильственно я не могу, но я буду стоять в Твоем

присутствии. Ты здесь, и я здесь. Если Ты захочешь, коснись моей души, коснись

моего сердца и ума, соверши надо мной что Ты захочешь. А иначе с меня довольно

того, что мне дано такое счастье: стоять перед Тобой и знать, что Ты меня

видишь и что я могу к Тебе обращаться с теми молитвами, которым меня учили

когда-то. Или могу просто своими собственными словами говорить с Тобой, говорить

Тебе все что захочу, потому что знаю, что Ты меня так любишь, что не

отвергнешь, даже если то, что я буду говорить, недостойно ни Тебя, ни того

святого места, где я нахожусь, но я буду правдив перед Тобой, все Тебе скажу».

В этом, может быть, сущность нашего православного опыта, который выражается,

как я сказал, различно, множеством путей, но который должен выражаться

тоже— и это очень важно— всей нашей жизнью, нашим взаимным

отношением.

У нас здесь такое преимущество над многими. Мы оторваны от Родины. В моем

поколении мы даже Родину потеряли, мы были отвергнуты, лишены государственной

властью права называться русскими. И встречаясь в храме или вне храма, мы

знали, что находимся и на земной нашей родине, и на небесной, потому что

небесная наша родина охватывает и землю, и небо. Как мы могли бы друг ко другу

относиться! Помню, когда я был еще мальчиком, с каким чувством мы отзывались

друг на друга! Когда мы слышали на улице, в метро, где бы то ни было русскую

речь, сердце горело в нас. Разве это случается теперь в такой же мере? Нам

живется— страшно сказать— слишком легко. Есть в Ветхом Завете слово

об израильском народе: утучнел и оставил Бога, то есть разжирел и забыл Бога

(Втор32:15). Порой так хочется вернуться к тому времени, когда было

голодно, и холодно, и одиноко, и когда каждый русский был своим человеком